Царская голгофа

Главы из художественно-документальной книги, посвященной подвигу святого Царя-страстотерпца Николая II.

Окончание. Начало см.

Об авторе.Сергей Александрович Жигалов родился в 1947 году в с. Кандауровка Курманаевского района Оренбургской области. Окончил филологический факультет Куйбышевского госуниверситета. Работал заместителем редактора газет «Волжский комсомолец» и «Волжская коммуна», собственным корреспондентом «Известий» по Куйбышевской области. Автор романа «Дар над бездной отчаяния» — о безруком иконописце Григории Журавлеве, и других книг. Член Союза писателей России. Живет в Самаре и у себя на родине в селе Кандауровка.

12.

Из сумерек февральской метели вырвался сноп электрического света. Закивал на дорожных сугробах, пронизал решетку Александровского дворца. Государь, привлеченный светом фар, подошел к окну. Весь январь и большую половину февраля Он оставался в Царском. Убийство Распутина пробудило в нем чувство опасности за жизнь Императрицы. За свою он давно не боялся, предоставляя воле Божьей.

«Кто-то из дворцовых? — вгляделся он в подкативший черный роллс-ройс. — В моем гараже таких нет…»

Из авто спрыгнул на снег ловкий в движениях худощавый человек в генеральской полевой шинели. Вскинул взгляд на дворец и зашагнул в открывшиеся перед ним ворота впереди автомобиля.

«Мишель!..» — обрадовался Государь, узнав брата. Обрадовался и насторожился: с фронта в столь неурочный час, без предварительного упреждения. Впрочем, брат не являлся поборником дворцового этикета и в пору пребывания наследником престола. По рождении Алексея без переживаний лишился столь тяжкого для него звания.

«Сызмальства весь нараспашку без оглядки, — тревожась и досадуя, Государь глядел, как младшой, прижимая согнутой в локте правой рукой к груди расстегнутую шинель, будто держась за сердце, шагает к парадному. — В авто разжарился, хоть бы застегнулся... Водит своих «диких» в конные атаки. Георгиевский крест 4-й степени, золотое оружие за храбрость, а я переживаю, как бы не продуло... Маленький. Сызмальства. Не успеешь остановить — и Мишель, махая деревянной саблей, врывался в кабинет отца-Императора, полный министров, с криком проносился меж кресел, увертывался от тяжелой отцовской длани…»

Тем временем косолапой кавалерийской походкой Михаил подошел к крыльцу и опустил руку. Порыв ветра взметнул вдруг серые полы шинели аж по самые лопатки, обратив фигуру брата в огромную птицу с человеческой головой. Мгновенно. Жутко. Знаково. Государь перекрестился: «С чем он прилетел, с добром или с худом?..»

Скоро Михаил в защитного цвета френче, перехваченном по поясу широким ремнем, входил в кабинет. За те месяцы, что не виделись, он сделался темнее лицом, ножевым шрамом проступила складка меж бровей. Государь шагнул навстречу, обнял. Ощутил щекой колючий холодок скулы и по-мальчишески острые лопатки под руками. Сквозь волну дорогих духов уловил запах дыма и конского пота. «Легко коню носить такого всадника», — искрой мелькнуло и пропало воспоминание из конногвардейской юности.

— Давно с фронта? — Государь махнул рукой в сторону кресла и сел сам.

— Вчера, — «Он определенно не знает, — глядя на постаревшее, умиротворенное лицо царственного брата, подумал Михаил. — Дармоеды все эти Его тайные сыски!»

— Готовится переворот. Тебя хотят свергнуть, — сказал и с высоты роста замер взглядом на седоватом темени склоненной царской главы. В этом наклоне, поперечных морщинах на шее проступала пугающая незащищенность, аж в груди загорелось. — «За Ники… если случится, вот этой рукой всех порублю!..» Но Он даже не вздрогнул. Знает?

— Не нависай, садись, Миша, — Государь казался спокойным. — Кто?

«Спокоен-то как! Нечеловеческая выдержка. Или уже всё знает», — Великий князь опустился в кресло.

— По моей информации, в числе заговорщиков князь Львов, Гучков, некий Некрасов, генерал Краснов готовят дворцовый переворот. Хотят возвести на престол Николашу. Говорят, он сильно разобижен на тебя отставкой с поста главковерха.

— Уезжал на Кавказ, благодарил со слезами меня.

— Львов послал в Тифлис доверенное лицо уговорить Николашу согласиться на царствование.

— Хатисова посылал, — словно бы нехотя выговорил Государь. — Николаша попросил два дня на раздумье: «Стать или не стать вождем русской земли».

«Тайный сыск не дармоеды, — слушая царственного брата, изумился Михаил. — Всё знает и держит в себе…»

— Всё это дешевая оперетка, — Государь, казалось, с трудом заставил себя произнести эти слова. — Способ давления. Хотят вырвать у меня согласие на создание «Ответственного министерства».

— Во избежание брожения умов. Может, стоит согласиться. А после победы все обернешь на прежнее, — глядя в глаза Государя, проговорил Михаил.

— Ни… за… что! — разделяя каждое слово, отчеканил Государь. — «Министерством» они хотели бы заменить назначаемое мною правительство, и чтобы оно подчинялось не Самодержцу, а той же Думе. Царь станет царствовать, а они — править Россией. Натворят, а отвечать перед Богом и подданными мне. Родзянко носится с этой идеей, мечтает стать премьером в этом «министерстве».

— Представители всяких комитетов и обществ, как вши, ползают среди солдат! — заражаясь раздражением Государя, заволновался и Михаил. — Вздернуть двух-трех агитаторов на фонарных столбах, и враз прекратится!..

Пока он возмущался, к Государю вернулись всегдашнее спокойствие и сдержанность. Помимо желания Он на миг отлетел к вершинам царственного одиночества, превышающего человеческое разумение. Михаил уловил ледяное веяние, сбился, заговорил пустое.

После чаепития заторопился. Отказался остаться ночевать. На прощанье братья опять обнялись. На какой-то миг Михаил вдруг ощутил страшную тяжесть, как будто на один миг перевалившуюся с плеч старшего брата на него. Померещилось, будто ноги по щиколотку ушли в паркет: «Тяжесть Царского креста. Всего лишь коснулась, а Ники несет этот крест двадцать лет...»

Через день после этой встречи Государь неожиданно выехал в Ставку. Императрица была очень расстроена, плакала. Накануне фрейлина Лили Ден передала рассказ своей тетушки. Та была в гостях у жены генерала Коцебу, где присутствовало много офицеров, и они открыто заявляли, что Его Величество больше не вернется со Ставки.

«Встречусь с моим косоглазым другом[1] и приеду», — успокоил Государь супругу.

13.

Прорвавшийся сквозь густую метель литерный поезд, весь белый, подкатил к перрону. В изузоренное морозом окно вагона Государь разглядел стайку свитских генералов. Ежившиеся спинами к ветру фигуры с поднятыми воротниками рядом с тянувшимся в струну караулом являли собой картину некой обреченности. Вот распрямился, углядев в окне царский силуэт, генерал-адъютант Иванов, широкой бородой и плечами похожий на Илью Муромца. Рядом с ним адмирал Нилов, генералы Клембовский, Кондзеровский, Лукомский, рядом в черной полоскаемой ветром рясе протопресвитер Шавельский. Меж присыпанных снегом генеральских фуражек и погон мелькнуло смуглое лицо генерал-адъютанта Алексеева. Как все люди невысокого роста, он прямился и вскидывал голову, невольно обретая заносчивый вид.

«Загорел под крымским солнцем… Что такого экстренного хочет мне сообщить?» — Государь застегнул шинель. Перехватил перчатки в левую руку и вышел на перрон. После вагонной жары лицо приятно осыпало снежной пылью. Козырнул караулу, поздоровался со свитскими. Всё привычно. На лицах маски обожания, готовность исполнить любое повеление. Искренне рад один генерал Гурко, да и то не столь приезду Императора, сколь возвращению Алексеева. Метелью позанесло железнодорожные пути, прервалась доставка продовольствия. Три-четыре дня — и в армии начнется голод… Гора с плеч на плечи Алексеева.

— Как себя чувствуете, Михаил Васильевич, после лечения? — пожимая руку Алексееву, приостановился Государь, одарил своей очаровательной улыбкой.

— Благодарю, Ваше Величество, — вскинулся генерал, встретившись взглядом с Императором, вильнул глазами. Чувствовал он себя прескверно. После крымского тепла бил озноб, ломило поясницу — бунтовали недолеченные почки. Ехал, торопился предупредить о готовящемся дворцовом перевороте. А тут вдруг решимость пропала. К нему на юг дважды приезжали гучковские эмиссары. Призывали к участию. «Нельзя, ни в коем случае нельзя этого делать. Две войны, внешнюю и внутреннюю, России не выдержать», — упорствовал он. Теперь же, видя перед собой спокойного и, как показалось, веселого Государя, Алексеев внутренне озлился: «Резвится, будто ребенок у края пропасти… Эти министры Его — сумасшедшие куклы. Ни в чем толком не разбираются. Правы, кто требует создания министерства народного доверия…»

За обедом Алексеев сидел по правую руку от Государя. Только теперь он разглядел затесы скул, темные набрякшие подглазья, скорбные складки в углах царских губ, серебро в усах. Сделалось неловко за сравнение с резвящимся ребенком.

Измаянный непосильными заботами Самодержец, за чьей спиной шептались о свержении, сидел рядом, хлебал суп. Перекидывался на английском с английским генералом Вильямсом. И это тоже раздражало начальника генштаба:

«Не я, а Царица с этими Ее распутиными и вырубовыми, куклами-министрами подвели Его к краю пропасти, — привычно тяготясь обязанностью присутствовать на этих обедах, маялся генерал. — Всё пустые разговоры. Здесь, в Ставке, Он в полной безопасности. Проведем весеннее наступление. Задавим германцев, тогда война план покажет… Не стану ничего говорить о заговоре, ограничусь текущими делами… Как же ломит спину…»

В послеобеденном разговоре с Государем о перебоях с доставкой продовольствия не сдержался.

— Спят они, что ли, там… Того и гляди в армии голод начнется, а им хоть бы хны! — почти кричал Алексеев, обдавал льдистым отблеском круглых стекол очков, сжимал белые кулачки.

— Голицын телеграфировал мне, что расчистка железнодорожных путей идет полным ходом. Доставка продовольствия уже возобновилась, — вступился за правительство Государь.

«Права была Аликс, говоря о вредном влиянии Гучкова, — глядя на раздраженного начальника генштаба, подумал Император. — Тот на всех перекрестках горланит, что князь Голицын ни к чему не пригоден, а Протопопов тронулся умом… Он и моего «косоглазого друга» сбивает с панталыку…»

Подумал, но заговорил про иное — о большом скоплении запасных войск в Петрограде. Что в казармы проникают революционные агитаторы, ведут среди солдат пропаганду. И что надо позаботиться о скорейшей отправке запасных на фронт.

Алексеев высказал ряд дельных резонов, но как-то вяло. Государь отнес это на счет нездоровья. В целом же от этой беседы у Него осталось впечатление, что начальник генштаба таится, что-то недоговаривает: «Неужели и он каким-то боком причастен к заговору?.. Не может быть! Я становлюсь чересчур мнительным», — окоротил себя Государь. Но осадок остался. Не размылся этот осадок и в последующие дни. Тот мистический гул из неких глубин, что слышался Ему лишь временами, теперь не пресекался ни днем, ни ночью. Усиливался во время чтения писем и телеграмм из Петрограда.

«…Стачки и безпорядки в городе более чем вызывающи, — писала Императрица. — Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, — просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать… У меня было чувство, когда ты уезжал, что дела пойдут плохо…»

У себя в комнатах перед сном Государь еще раз перечитал это письмо, раздумался: «Бедная Аликс, как же ей тяжко. Ольга, Татьяна, Бэби и Анна заразились корью. Лежат в лежку с высокой температурой. Болит горло у Анастасии, похоже, тоже заразилась. Может, к лучшему. Разом все переболеют. Как она пишет: «Бэби — это одна сплошная сыпь — покрыт ею, как леопард…» У нее еще хватает сил шутить… Насколько мне было бы легче, если б Алексей был здесь. Он действительно Солнечный Лучик. Радуется и всех заражает своим светом, своими проказами… Спал бы здесь, посапывал. Сколько из-за него тревог и сердечной боли. Как птица. В любой момент может от нас улететь, — Государь встал из-за стола, осенил себя крестным знамением, нашел глазами в углу походного иконостаса небольшую иконку Святителя и Чудотворца Николая Мирликийского, написанную на дощечке зубами самарским безруким и безногим крестьянином Григорием Журавлевым.

— Святой угодниче Божий Николае, умоли Господа Бога, дабы даровал здравие душевное и телесное рабу Божию Алексию, сыну моему… — вышептывали царские губы под вой ветра. Летели от круч Днепра, метались в окнах седые космы пурги. Будто сама объятая теменью многострадальная русская земля рвала на себе волосы и голосила, предвидя страшное и непоправимое.

Наутро стишала метель, сделалось морозно. Вокруг бело, чисто. Государь проснулся рано. Ночные тревоги умизерились. После утренних докладов в Ставке о стабильном положении на фронтах, настроение улучшилось. Но все испортила телеграмма из Петрограда от председателя Думы. Перед отъездом Государь оставил князю Голицыну указ о роспуске Думы с непроставленной датой. 26 февраля председатель Совета министров воспользовался и издал указ о прерывании занятий Госдумы до апреля 1917 года.

Телеграмма Родзянко отдавала расчетливой истеричной безысходностью: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растет общее недовольство. На улицах происходит безпорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы этот час ответственности не пал на венценосца».

После ее прочтения Государь не захотел сдерживать раздражение.

— Опять Родзянко мне написал разный вздор! — заявил он графу Фредериксу, спросившему, будет ли какой ответ на эту телеграмму.

— Не буду ему отвечать! — отрывисто сказал Государь. — Возомнили себя вершителями судеб Отечества. Одна болтовня. Худо-бедно правительство работает. За полтора года наладили выпуск боеприпасов, вооружили армию, а эти Гучковы, Милюковы, Чхеидзе палки в колеса вставляют!..

— И всё от имени народа, — потряс седой многомудрой головой министр. Знавший Государя еще наследником, его всегдашнюю сдержанность, теперь Фредерикс был поражен не столь сказанными словами, сколь тоном крайнего раздражения.

«Как же Ему тяжко», — всей душой сопереживая Государю, подумал граф, но сказал иное:

— Всё перемелется, Ваше Величество, мука будет.

— Самодержавие они перемолоть вознамерились! — Государь вскинул на графа пристальный взгляд. — Что есть «ответственное министерство»? Правительство, которое они выберут и которое будет им подчиняться. А что Царь? Они натворят, а отвечать перед Богом мне.

— Истинно так, Ваше Величество, — отозвался Фредерикс и опять потряс головой. — Не ведают, что творят.

— Ведают, Владимир Борисович, еще как ведают!

На другой день при утреннем докладе в штабе Государь был сумрачен и молчалив. Томили тяжелые предчувствия.

— Железнодорожные пути почти везде расчистили от снежных заносов. Доставка продовольствия на все фронта восстановлена, — сухим мятым голосом докладывал генерал Алексеев. — На Северо-Западном фронте отмечено одиннадцать случаев дезертирства…

«Он явно болен. Не долечился, — слушая его, думал Государь. — Не дай Бог, свалится перед наступлением. Все стратегические разработки, все нити в его руках… Сказать Сергею Петровичу Боткину, чтобы прописал постельный режим».

— Располагая информацию по степени важности, благоволите, Ваше Величество, ознакомиться с новой телеграммой председателя Государственной Думы, — Алексеев облизнул потрескавшиеся от внутреннего жара губы, взял со стола и, дрожа рукой, подал Государю бланк телеграммы.

— Чем он еще стращает? — сощурил глаза Император.

Пробежал сперва наискось: «…Народные волнения принимают стихийный характер и угрожающие размеры…» «Полное недоверие к власти, неспособной вывести страну из тяжелого положения… Заводы, работающие на оборону в Петрограде, останавливаются за недостатком топлива и сырого материала…» «Голодная безработная толпа вступает на путь анархии, стихийной и неудержимой… Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно безсильна восстановить нарушенный порядок…»

Оторвавшись от чтения, Государь вскинул глаза на маявшегося в ожидании Алексеева. Почудилась скрытая в его усах усмешка. Свитские генералы за столом стыли в молчании.

«Разжигали, разжигали и разожгли. Теперь сами в панике, — Он опять погрузился в чтение телеграммы: «Государь, спасите Россию, ей грозит унижение и позор… Государь, безотлагательно призовите лицо, которому может верить вся страна, и поручите ему составить правительство, которому будет доверять все население…»

От этих строк правая рука Его собралась в кулак. — «Родзянко воспользовался ситуацией, хочет продавить «ответственное министерство» и стать во главе правительства. Не бывать тому!»

— Меня больше безпокоит донесение генерала Хабалова, — Государь брезгливо бросил телеграмму на край стола. — Дума распущена. И этим всё сказано. Хабалов получил от меня указание прекратить безпорядки и не сумел выполнить. Просит для подавления бунта прислать надежные части с фронта, — обежал глазами смурные лица сидевших за длинным столом генералов, остановил взгляд на Алексееве. — Что скажете, Михаил Васильевич?

— Надо подобрать несколько прочных пехотных полков, назначить крепких генералов и отправить в Петроград, — глядя в пол, вяло проговорил Алексеев. — Но на это уйдет пять-шесть дней.

Повисло тяжкое обезсиливающее молчание. Все взгляды сошлись на Государе. Лицо Его было сумрачно-непроницаемым — серая маска. Алексеевские «пять-шесть дней» вызвали у всех чувство пугающей безысходности: «На кого положиться? Алексеев болен и смутен. Пребывающие здесь, в Царской Ставке, Великие князья Борис Владимирович, Сергей и Александр Михайловичи приятные собеседники, но в этом деле вряд ли смогут помочь. Флаг-капитан адмирал Нилов прям, честен, предан, горяч, но не стратег. Генерал Воейков? Распорядительный, деловой, веселый, но тоже не советчик в государственных делах. «Кувака», как прозвали его в Ставке. Министр Двора Фредерикс, пожалуй, из всего окружения самый близкий по духу, но ему под восемьдесят, старец… Генералы Дубенский, Драгомиров, Кондзеровский? Нет. Всё не то… Для усмирения бунта нужен боевой генерал с именем», — подступало, леденило душу мертвящее одиночество. Напряжением всех сил разломить этот лед безысходности. Заставить их действовать.

В тот день 27 января генерал Алексеев отправляет телеграмму генералу Данилову: «Государь Император повелел генерал-адъютанта Иванова назначить главнокомандующим Петроградским военным округом, в его распоряжение, возможно скорее, отправить от войск Северного фронта в Петроград два кавалерийских полка, два пехотных полка из самых прочных и надежных, одну пулеметную команду Кольта для Георгиевского батальона, который едет из Ставки… Такой же силы отряд последует с Западного фронта, о чем иду говорить с генералом Рузским. Минута грозная, и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего».

Вечером за чаем Государь был молчалив и бледен. Почти не разговаривали и сидевшие здесь в столовой генерал-адъютанты свиты. Один профессор Федоров тихо общался с генералом-бельгийцем на французском, но скоро и они смолкли. Ветер с Днепра дул в окна, и в столовой сделалось прохладно. От стаканов с чаем и горячих пирожков на тарелках вился белесый парок. Жевали, запивали чаем. Казалось, сидевшие за чаем силились сказать нечто спасительное, но чьей-то злобной волей слетавшие с губ слова обращались в пар, растворялись в электрическом свете.

Послышались сбивчивые шаги, и в дверь вошел прямой, как шпага, граф Фредерикс, а за ним с фуражкой в руке генерал Воейков.

— Ваше Величество, — обратился Фредерикс к Государю. — Позвольте доложить о срочных известиях из Царского Села.

Император отложил надкушенный пирожок и вышел вместе с ними в соседнюю залу.

— Ваше Величество, звонил по телефону обергофмаршал граф Бенкендорф, — обходя Государя, как бы подвигая Его в дальний, противоположный от дверей столовой угол, полушепотом заговорил министр Двора. — Граф доносит, что ситуация становится опасной. Государыня безпокоится за детей. Предлагает выехать с детьми поездом сюда в Ставку. Основанием для безпокойства Ее Величества явились сведения, полученные от военного министра генерала Беляева. По его словам, волнения в Петербурге настолько разрослись, что он опасается движения революционной толпы из Петрограда на Царское Село, — за время речи граф Фредерикс, как ни усиливался, не сумел справиться с дрожанием в голосе.

— Ни в коем случае, — перебил Государь. — Везти поездом больных корью детей с температурой под сорок. Ни за что!

— В разговоре со мной по телефону Бенкендорф настоятельно просил Ваше Величество отдать распоряжение об отъезде Императрицы и детей. Оставаться во дворце становится очень опасно.

— Если так, пусть на всякий случай готовят поезд, — после долгой томительной паузы заговорил Государь. — Передайте Императрице, чтобы до утра Она ничего об этом не говорила. Сам я срочно выезжаю в Царское! Это верно, Владимир Борисович, что ваш дом в Петрограде сгорел? — спросил вдруг Государь, удерживаясь, чтобы не обнять его согбенные горем плечи.

— Дотла сожгли, Ваше Величество! — с какой-то вселенской отчаянностью почти выкрикнул старик. — Слава Богу, обезноженную графинюшку мою успели эвакуировать.

— Управимся с безпорядками, с войной, все восстановим. Крепитесь, Владимир Борисович, — не удержался, погладил по плечу. Вернулся в столовую и скоро ушел к себе.

Молнией разлетелось известие об отъезде Государя. Генерал Алексеев выпростался из-под двух одеял и наброшенных сверху шинелей весь в холодном поту. Одолевая озноб, облачился в мундир и пошел попрощаться.

Он как никто другой тонко чувствовал Государя, Его одиночество, Его самоотвержение, оттого что сам превыше всего ставил служение Отечеству. Не рвался к чинам и наградам. Именно Государь вознес его на вершину воинской власти, помог проявиться дару стратега, ощутить уверенность и силу. Теперь к нему как к начальнику генерального штаба стекались все невидимые стороннему глазу случаи головотяпства, воровства, преступной халатности, страсти к чинам и наградам, стоившие тысяч солдатских жизней. Рядом с чувством благодарности к Государю в его сердце копилась злость на правительство, на министров, на всю государственную машину. Раздражало и упорство Государя в нежелании даровать «ответственное министерство».

В большой зале перед царским кабинетом было пустынно. Часы на стене показывали без четверти полночь. «Уехал», — испугался Алексеев. Постучал в дверь. Государь стоял одетый в походную солдатского сукна шинель и папаху.

— Что, Михаил Васильевич, не наступило улучшение в Петрограде? — глядя на измученное, больное лицо генерала, ласково спросил Государь.

— Еще хуже стало, Ваше Величество. Моряки бунтуют, и в Царском поднимается стрельба, — сказал и осекся, втянул голову в плечи, унимая колотившую дрожь. — Остается одно: собрать порядочный отряд где-нибудь примерно около Царского и наступать на Петроград. Но как я уже Вам, Ваше Величество, докладывал, пройдет пять-шесть дней, пока все части могут собраться. До этого с малыми силами ничего не стоит предпринимать.

Ничего не ответив, Государь расстегнул шинель, снял папаху и положил на край стола.

«Как голову с себя снял», — Алексеев провел ладонью по лбу, будто стирая ужасную мысль-виденье.

— Напрасно, Ваше Величество, Вы уезжаете из Ставки. В такое смутное время лучше оставаться здесь. Дождаться и вместе с надежными частями уже двигаться. Думаю, отряд в семьсот георгиевских кавалеров под командованием генерал-адъютанта Николая Иудовича Иванова [2] способен защитить Вашу семью.

— Вы сами видели телеграммы от Родзянко и князя Голицына, — сипловатым от долгого молчания голосом заговорил Государь. — Князь просится вместе со всем правительством в отставку, а этот опять со своим «ответственным министерством». Надо разрубить этот узел бездействия!

— Так даруйте министерство, Ваше Величество! — молящим голосом почти выкрикнул Алексеев. Чернела, лезла в глаза папаха на столе. — Ради успокоения, ради победы над германцем!

— А после войны что? — встрепенулся и Государь. — Как вы все не можете понять! Выборное «министерство» взамен правительства вызовет еще большую сумятицу и неразбериху. Дума вам не пример? Напортачат, наломают дров и уйдут в отставку… Я не сделаю этого! Я должен сохранить Самодержавную форму правления для своего Сына, как сам получил Самодержавную власть от своих предков. А «ответственное министерство» будет действовать от имени Царя, но без него. — Государь надел папаху. — Выздоравливайте, Михаил Васильевич. На вас лица нет.

— Лучше бы Вам остаться, Ваше Величество, в Ставке.

— Господь милостив. Прощайте! — и вышел в ночь.

14.

— Почему не разогнали митинг у памятника Государю Александру Третьему?! Испугались? — тремя днями раньше в Петрограде посреди казармы, наливаясь гневом, кричал на тянувшегося казачьего полковника генерал Хабалов. — Черни испугались.

— Никак нет, ваше высокопревосходительство, — загораясь обиженным румянцем, мямлил полковник. — Нечем было разгонять.

— Че-го-о?!

— Нагаек нету у казаков, ваше высокопревосходительство.

— Перестаньте наводить тень на плетень! — Хабалову почудилась в прищуре глаз полковника злобноватая усмешка: «Государь повелел прекратить безпорядки, а им смешки». — Куда подевали, пропили?

— Никак нет, ваше высокопревосходительство. Молодежь пополнение приходит без нагаек.

— Будут вам нагайки! Распорядись от моего имени выделить по 50 копеек каждому казаку на покупку нагаек! — рыкнул в сторону выросшего в дверях адъютанта. — Объявления об осадном положении по городу расклеили?

— Разбросали, ваше высокопревосходительство.

— Я приказал расклеить, а не бросать под ноги.

— Клея и кистей нигде не оказалось, — пробубнил адъютант и аж пригнул голову в ожидании бури.

— Вы хоть понимаете, что творите?! — генеральский бас упал до шипящего шепота. — Нагаек нет, кистей нет. А патроны у вас есть? Вы, вы!.. — обежав взглядом казачьего полковника, с каблуков сапог до повинно склоненной головы, ожег злыми страдающими глазами адъютанта. — Вы все толкаете меня на пролитие… на кровопролитие!.. — генерал дрожал губами, запинался, пытаясь овладеть собой. Схватил со стола полоску телеграммы, потряс ею. — Государь повелевает прекратить безпорядки, «недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». Что я ему доложу: нет нагаек, кистей и клея? Голову вы с меня снимаете!

Тревога и растерянность погонят генерала в Мариинский дворец, где заседает правительство. По дороге генерал Хабалов глядит на толпы, нехотя расступающиеся перед его автомобилем. Много солдатских шинелей. Тускло взблескивают винтовочные стволы. Беснуются, поют «марсельезу». Звенят разбитые стекла, пахнет дымом. Хлопают выстрелы. На перекрестке у основания фонарного столба лежит труп в офицерской шинели с темным пятном меж лопаток, лицом в брусчатку. Одна нога согнута в колене, как при беге. Страшно белеют кисти раскинутых рук.

«…Начали убивать, а скоро станут вешать на фонарных столбах», — крестится генерал, в ужасе глядит на свою, тоже белую, руку. Пальцы дрожат. Эту дрожь не удается унять и во время выступления в совете министров:

— В исполнение воли Государя о прекращении безпорядков я вынужден буду применить закон!

— Какой закон? — тихо спрашивает обер-прокурор Святейшего Синода Раев в мертвой тишине зала.

— После трех предупреждений «Разойтись!» — стрелять на поражение! — в голосе генерала дребезжанье, в памяти труп в офицерской шинели у фонарного столба.

— Убивать женщин и детей. Проливать христианскую кровь, как в девятьсот пятом? — вскидывается председатель правительства князь Голицын.

— А что прикажете делать, ваше высокопревосходительство? — генерал втягивает в рукава мундира трясущиеся пальцы. — Мутят воду и стреляют в офицеров не женщины и дети, а боевики-революционеры. — Хабалов взглядом просит поддержки у сидящего на другом конце длинного стола военного министра Беляева, но тот отворачивает лицо к окну и молчит. Дребезжащий голос генерала и втянутые в рукава кисти рук злят министра: «Ничего не сделает. Надо срочно заменять его. Но кого назначить?» — чувствуя, как и его охватывает мертвящая безысходность, министр до ломоты сжимает зубы.

— Арестовать! Стрелять! Вы, господа, тычете палкой в морду зверя, — обвисшие брыли щек у князя Голицына тоже дрожат. Подернутые старческой слезкой, красные от безсонницы глаза находят министра внутренних дел Протопопова. Тот, наклонив голову с гладким, волосок к волоску, пробором, что-то черкает в блокноте. — Зачем вы, Александр Дмитриевич, арестовали этой ночью две сотни человек?

— Арестованы вожаки бунтовщиков, князь, — сухой спичкой вспыхивает Протопопов. И как ушат ледяной воды на головы министров: — Я предлагаю арестовать еще и главного заговорщика.

— Кого же это?

— Родзянко!

— Господь с вами, Александр Дмитриевич, — председатель правительства Голицын сложил пальцы в троеперстие перекрестить министра, но успел остановиться: «Не зря ходят слухи, что он тронулся умом. Арестовать председателя Государственной Думы…»

— Похоже, Господь отступился от нас, ваше высокопревосходительство, — Протопопов выцарапал из блокнота лист, сжал в кулаке. Вчера от имени Государя издан указ о роспуске Думы. Родзянко ему не подчинился. Думцы создали какой-то временный комитет и по сути возглавили бунт. — Сергей Семенович Хабалов прав, я его поддерживаю. Нужны не нагайки, а пулеметы! Мы на краю пропасти!

— Ваше высокопревосходительство, вам не приходила мысль подать в отставку? — выкрикнул кто-то из либеральных министров.

— Хоть сию минуту — у меня и текст прошения приготовлен, — Протопопов разжал пальцы со смятым блокнотным листом и опять сжал в кулак, будто угрожая.

— Господа, господа, довольно, — князь Голицын поднялся из-за стола, расставляя руки — прямо наседка с цыплятами под тенью коршуна. — Хочу довести до вас повеление Государя. Я уже подавал прошение об отставке. Их Величество не принял. Пообещал в ближайшие дни приехать в Петроград и все решить. Но ни мои, ни ваши, Сергей Семенович, руки, — он повернулся к командующему округом, перевел взгляд на военного министра, — не должны быть обагрены народной кровью.

С заседания правительства генерал Хабалов возвращается совсем потерянным. Куплены нагайки и найден клей. Восставшие срывают расклеенные объявления о том, что войска применят оружие против нарушителей порядка. Забрасывают солдат камнями, те отвечают одиночными выстрелами. На мостовых валяются убитые, ползут раненые. Февральский сырой воздух напитан злобой.

Едва успевает переступить порог кабинета, как к нему бросается адъютант:

— Ваше высокопревосходительство, трижды звонил по телефону председатель Государственной Думы. Просил... — его речь перебивает телефонный трезвон. — Верно, опять он.

— Сергей Семенович, правда, что вы издали приказ стрелять в народ? — басом Родзянко рокочет эбонитовое коромыслице. — Нельзя нам проливать славянскую кровь! Отвечать на брошенные в солдат камни свинцом!

— В войска бросают не камни, а уже гранаты!

— Неправда! Гранату на Невском бросил городовой, — бас истончается до фальцета. — Прикажите полить толпу из пожарной кишки, и они разбегутся. Я сам как председатель временного комитета Думы, ввиду безсилия правительства взявший власть, ратую за жесткий порядок. Но без кровопролития!..

«Самого бы тебя облить из пожарной кишки! — генерал повесил трубку, поморщился от звона в ухе. — Сами депутаты разожгли пожар и тушить не дают».

Тем часом донесения одно страшнее другого сыплются на голову генерала: взбунтовалась учебная команда Волынского запасного полка. На сторону бунтовщиков перешли запасники Преображенского и Литовского полков.

Командующий лишь вздрагивает от этих известий, как от ударов камнями. В окнах скачут багровые языки пламени. Горит подожженное бунтовщиками здание окружного суда. Сквозь густой запах дыма пробивается сладковатый запах человечьей крови.

Отсветы пожара, будто вырвавшиеся на волю окровавленные звери, мечутся по стенам кабинета, запрыгивают на плечи генералу, норовя содрать с погон золотые царские вензеля.

За окнами медные пасти рычат «марсельезу». Из бездны звериного чрева, сверкая фарами, вываливаются набитые пьяной солдатней и девками ревущие автомобили. С выстрелами и дикими взвизгами мчат по улицам. Тысячемордая пасть зверя обагрена кровью, но ему мало. Ему всегда мало.

— В «Кресты»! Освободим страдальцев за свободу! — визжит с поставленной торчком селедочной бочки кудреватый бесенок в студенческой тужурке. И тысячеглазый, тысячелапый зверь несется к тюрьме. Кидается на ворота, лезет по стенам, перегрызает решетки и засовы… Выпускает в петроградскую ночь стаи насильников, воров, душегубов. Кто их остановит?

Отряд полковника Кутепова, решительного и смелого, посланный против бунтовщиков, застрял по дороге. Требуются подкрепления, но их у правительства нет. Военный министр назначает командующим запасными гвардейскими частями энергичного и жесткого генерала Занкевича. В здание градоначальства, где заседают военные во главе с министром генералом Беляевым, приезжает командующий Гвардейским экипажем Великий князь Кирилл Владимирович.

— Ваше высокопревосходительство, чего выжидаете?! — в его обращенных к военному министру словах гнев и презренье. — Пошлите моряков Экипажа для поддержки верных частей!

— Гвардейский экипаж мне не подчинен! — генерал Хабалов прячет глаза.

— Подчинен, не подчинен! Решается судьба Отечества, а вы! — срывается на крик Великий князь. — Ладно, я сам распоряжусь направить две самые верные роты в помощь полковнику Кутепову!

Верные приказу гвардейцы уходят в ночь. В темень. В пасть зверя.

Страх загнал Родзянко и князя Львова в огромный кабинет председателя Совета министров. Несчетное число раз порочили, обличали, высмеивали, толкали в отставку хозяина кабинета и его министров. Теперь же, как гонимые лесным пожаром лоси и волки сбиваются в одну кучу на краю озерца или болота, так и они, спасаясь, очутились вместе. Здесь же военный министр Беляев. Его бледное в серебре седой щетины лицо будто осыпано мукой и искажено мукой. Хозяин кабинета князь Голицын с незваными гостями учтив и предупредителен: кто прошлое помянет — тому глаз вон.

— Как я умолял Государя даровать «ответственное министерство», которое бы избиралось из самых авторитетных общественных и государственных деятелей России и было подотчетно Государственной Думе, — разорялся Родзянко, поворачиваясь то к князю Голицыну, то к Львову и Беляеву. Торжествующе вскидывал голову. Выбритый розовый ожерелок вздувался над тугим воротом мундира. — Согласись Он, и не было бы никакой революции. Ответственное министерство бы управляло. Царь царствовал. Но наш Государь, Он ни с кем не желает делиться влас…

Дверь распахнулась, вошел брат Государя Михаил Александрович. Родзянко осекся и смолк. Кинулся приветствовать. Все оживились, заговорили, один Голицын молчал. Князь весь ушел в себя, раздавленный и потерянный, чающий лишь одного — приезда Государя, который разрубит весь этот кровавый узел.

— Ваше Императорское Высочество, — Родзянко платком отер рот, как бы удаляя всё, что недосказал в адрес Царя. — Мы, верные слуги Империи, коленопреклонно молим вас убедить Государя в немедленном даровании «ответственного министерства». Только эта мера может спасти династию и Россию на краю революционной пропасти…

Великий князь, еще более осунувшийся после последней встречи с царственным братом, каменея скулами, слушал Родзянко.

— Мы предлагаем составить проект создания, избрания министерства народного доверия взамен нынешнему правительству, — витийствовал Родзянко, постреливал глазками на поникшего председателя правительства. — Николай Дмитриевич согласен. — Дождался скупого кивка Голицына и взял тоном выше. — Самый безболезненный переход к давно ожидаемой обществом конституционной форме правления. При вашем регентстве, Ваше Императорское Высочество. Это утихомирит бунтовщиков.

— Как так, без изволения Государя, такой проект? Регентство? Это невозможно! — Великий князь подступил к Родзянко вплотную. Уперся романовским ледяным взглядом в раскормленную, исторгающую едва сдерживаемое торжество физиономию, чувствуя, как поднимается гнев, но сказал иное: — Смахивает на переворот.

— Это будет только проект, Ваше Высочество, — устремился на поддержку Родзянко князь Львов, такой же либерал и краснобай. — Как сказал Михаил Васильевич, мы все коленопреклонно молим Государя пойти на эту меру во имя спасения Отечества. Всякое промедление смерти подобно.

— А кого председателем нового правительства? Вас, Михаил Васильевич? — Великий князь хмуро поглядел на Родзянко. Тот запереступал, пунцовыми щеками кашлянул.

— Мое имя может погубить наш проект. После обличения Распутина моя персона у Государя в немилости. — Пусть «министерство» возглавит князь Львов.

— Не ждите от меня согласия, одобрения. Я ничего не буду делать без ведома Государя. Но донести до Него Ваши тре… предложения — мой долг, — сухо ответил воспаленным прожектерам Великий князь.

Вскоре Великий князь Михаил Александрович по прямому проводу вызвал начальника генштаба генерала Алексеева. Изложил навязываемый проект.

— Немедленно доложите Государю. Восстание разрастается. Дорога всякая минута!..

Закончив разговор, обводит окруживших его первых лиц империи тем же ледяным взглядом. Все окружившие его отводят глаза. Виновными чувствуют себя те, кто разжигал, и те, кто не затушил. Один уверенный в своей правоте Родзянко таращится в лицо царскому брату расширенными от возбуждения зрачками.

— Только бы Государь согласился. Сразу всё успокоится, — бормочет и сам не верит. Все стынут в нервном ожидании. Частые хлопки выстрелов с улицы взвинчивают до дрожи. Скоро помощник председателя приносит телеграфную ленту с ответом Государя.

— Его Величество выедет завтра и Сам примет решение, — зачитывает вслух Голицын.

Разъезжаются, так ничего и не решив. Верные войска под командованием генерала Занкевича тают за ночь, как вешний снег под проливным дождем. Вчерашние речи о подавлении мятежа теперь сменились шепотом: «куда бежать, где спасаться?»

Генерал Занкевич постарел за одну ночь. В него стреляли.

— Забаррикадируемся в Зимнем дворце, — предлагает он. Звонят коменданту Зимнего дворца генералу Комарову.

— Увольте, господа. Дворец — фамильная святыня Дома Романовых. Разве в Петрограде мало мест, где можно обороняться?

— Не дело скрываться в Зимнем, — соглашается с комендантом Великий князь Михаил Александрович. Как бы он дорого дал, чтобы очутиться в эти минуты здесь со своей «дикой дивизией».

— Куда же, Ваше Высочество, нам деваться? — комкает в руках перчатки военный министр.

— В Петропавловскую крепость, — поразмыслив, решает Великий князь.

«Невозможно. Дорога перегорожена баррикадами, — телефонирует комендант крепости барон Сталь. — И с ротой солдат не пробьетесь».

— Едем в Адмиралтейство, — предлагает кто-то из министров. Отправляются туда. (Там их и арестуют.)

Злые волны восставших бьются в стены Таврического дворца. Шапки, картузы и солдатские папахи заливают залы. Военные оркестры дуют переиначенную на русский лад «марсельезу». На трибуне Екатерининского зала вездесущий Родзянко. Из дальних углов зала его сытое, налитое от натуги кровью лицо похоже на красный флаг.

— Временный комитет Думы взял функции правительства до учреждения «ответственного министерства». Во имя победы! Во имя Отчизны!..

— Ур-р-ра-а! — исторгается с махорочным дымом из тысяч луженых глоток рев.

У стола около бокового входа очередь. Записываются в ораторы, несколько сот человек. Думская оппозиция ликует: «Да здравствует конституционная монархия!..»

Пока они захлебываются пустословием, серые крысы, скрыв под шляпами, пальто, плащами хищные мордочки и голые хвосты, шныряют на другой половине Таврического дворца. На веретенообразных рыльцах человечьи маски. Они узнаваемы: Керенский, Чхеидзе, Скобелев, Чернов… Догрызлись, дорвались. Но ненадолго. Скоро здесь же, в Таврическом, комната №12 разродится злым уродцем — Советом рабочих и солдатских депутатов.

После его безчисленных превращений, контактов с изменниками Отечеству и Государю, кадетами, анархистами, либералами, социал-демократами, масонами, шишками из германского генштаба, а также Круппами, Рокфеллерами, Дюпонами уродец обернется клыкастым чудовищем и пожрет многих из именитых. Пожрет и опростается пометом невиданных доселе чревовещателей и вампиров. Их отличит неслыханное словоблудие, змеиное коварство, чудовищная жестокость, бешеная ненависть к Православной вере и неутолимая жажда Христианской крови.

В человеческой истории чудовища эти останутся большой частью под кличками: Ленин, Троцкий, Свердлов, Железный Феликс, Каменев, Зиновьев и т.д.

Пока же под речи Родзянко и Гучкова, пение «марсельезы» и ропот укрывшегося в Адмиралтействе правительства крысы прогрызают днище великого корабля Русской Империи.

Сергей Жигалов

[1] Так Император шутя называл начальника штаба генерала Алексеева, только что вернувшегося после лечения из Крыма.

[2] Конечно же, отчество генерала Иванова Иудович — вовсе не в память о евангельском предателе Христа, а, по-видимому, в честь святого Апостола Иуды, брата Господня, автора одного из Посланий Апостольских (память 2 июля/19 июня). Но все же характерно и, наверное, не случайно, что в те роковые, предательские дни у одного из ключевых исторических персонажей, призванных стать на защиту Империи, оказалось такое неожиданное отчество. Быть может, и в этой детали тоже для нас «проговорилась» тайна того времени — ред.